Геннадий Вершинин

«Зарека ты моя, Зарека…»

Репортаж из детства

...Выйти из пропитанного насквозь Историей дома Онуфровича день сегодняшний, солнечный и ясный - ощущение весьма необычное. Будто на Машине времени. А вот, кстати, она сама и подкатила. Поехали! Вперед? Или назад? Лучше назад, пока за баранкой сидит Память.

Чуть выше дома Онуфровича когда-то находился конный двор, считавшийся в 80-х годах прошлого века отделением автотранспортного цеха металлургического завода. Размещался он по обе стороны улицы Шестакова. Если подниматься в гору от пруда, то слева находились конюшни и контора, справа через дорогу - склад с конной упряжью и в длинном одноэтажном здании что-то вроде постоялого двора для извозчиков (в нем потом разместились квартиры «коннодворских»), В конце XIX - начале XX века при Лысьвенском заводе насчитывалось более 6 тысяч лошадей. Это вместе с приписными лошадьми, на которых работали частники, помогая посезонно заводу в грузоперевозках. На самом же заводе (до пуска в 1914 году железной дороги и появления в советское время автотранспорта) числилось около 4 тысяч лошадей. Дрова, уголь, вода, листовое железо, сшивная посуда - всё это возили на лошадках. Особенно много было задействовано гужевого транспорта на вывозке дров для углежжения.

Как ни странно, о «лошадином» периоде жизни завода мне рассказал не краевед, а бывший директор ЛМЗ Александр Клементьев, под руководством которого металлурги в 70-х годах приступили к выполнению большой программы модернизации и реконструкции предприятия.

Если учесть, что конный двор находился на левобережье Лысьвы, а без лошадки в ту пору не построить ни завод, ни жильё, то можно предположить, что застройка поселка Зарека велась почти одновременно с центральной частью города. А значит, и Зареку можно считать одним из старейших поселков города.

"Конный двор - последнее напоминание" 2009г.

В конце 80-х годов двухэтажная деревянная контора конного двора сгорела. Обветшали и конюшни. Их разобрали и на прежнем месте построили небольшой двор из бетонных блоков. В нем ещё несколько лет держали лошадей (последней заведующей конным двором была Людмила Пакина), а ныне опустевший двор приспособили для себя ...наркоманы. А я до сих пор помню ни с чем незабываемый запах хомутов, прочей конской упряжи, которым пропиталась даже контора. Будто сейчас слышу и приветливое ржание коней, которым мы из дому носили корочки хлеба. Вплоть до 60-х годов лошадка являлась основной тягловой силой и кормилицей русского мужика. И будь моя воля, я бы поставил лошади памятник - здесь, у нас, в Лысьве, на месте последнего конного двора или у первой проходной. И чтоб рядом со скульптурой лошади была и фигура кучера, к примеру, такого же красавца-бородача, как Артемий Назарович Рожков, который в 20-х годах возил в кошевке директора завода Степана Якимовича Подойницына. И памятник такой был бы весьма кстати. Вот почему: в дореволюционные годы продукция Лысьвенского завода отмечалась фирменным знаком с изображением головы и шеи лошади - мифического единорога, сильного и непобедимого животного. И хорошо, что символ лысьвенских металлургов обрел второе рождение - в последние годы на продукции АК «ЛМЗ» вновь появился единорог. Так почему бы не увековечить, скажем, в металле труженицу-лошадку, которая по сути привела Россию к прогрессу?

К дому № 56 по улице Чайникова я приближался с особым трепетом в груди. Это ему, отчему дому, я посвятил однажды стихи:

Мне с детства запомнился запах
От свеженапиленных дров.
Отец привозил их с запасом:
Зима-то у нас - будь здоров!
У бати колун, как игрушка,
И меток: в середочку бьет.
В моих же руках непослушный –
Расчет ли, замах ли не тот?
Со временем я научился
Владеть и пилой, топором.
А лет через двадцать вселился
В кирпичный, с балконами дом.
Вот счастье! В квартире отныне
Буквально ну всё под рукой –
Есть газ, телефон, холодильник
И ванна с горячей водой.
Однако зачем же ночами
Мне снится наш старенький дом?
Закрою глаза: на поляне
Стоит - пригорюнившись, он...

Да... Сколько воспоминаний связано с этим домом, где прошло всё мое детство! Я плавно переключил скорость передачи, и Машина времени унесла меня ровно на полвека назад.

«...Солнечный луч, прошмыгнув в форточку, спрыгнул с оконной занавески и улегся прямо на моем лице. Я попытался, было, сбросить его, повернувшись на другой бок, но скоро почувствовал на щеке нежное теплое прикосновение. "Мама на работу пошла", - догадался я, но, открыв глаза, никого не увидел. Оглянулся и невольно зажмурился: яркий луч солнца сначала ослепил, а затем словно перелил часть своей энергии в мое тело. Мне показалось, что я наполнился необычайной легкостью и какой-то веселой бодростью.

Соскочив с кровати, я подбежал к окну и, взобравшись на стул, распахнул створки. В комнату заструился чарующий запах летнего утра. Прозрачную ли утреннюю прохладу, ласковое ли дыхание солнышка ощутил я наперед, но сердце неистово рванулось наружу. Душа ликовала в предчувствии чего-то хорошего, светлого. А небо было голубое-голубое, даже немного голубее, чем глаза у Таньки Грибовой с первого этажа. Ни единое облачко не омрачало его голубизны. На березе едва заметно трепетали еще мокрые от вчерашнего дождя, искрящиеся на солнце листочки. Чирикали вездесущие воробушки.

Мне отчаянно захотелось тотчас выбежать на улицу и крикнуть, сколько есть сил: "Здравствуй, солнышко! И ты, березка, здравствуй!" - подошел бы я к белокурой красавице и тронул её за косы, стряхивая последние дождинки.

Наскоро умывшись, кинулся в большую комнату, отыскал в комоде чистые рубашку и штаны, быстро оделся: не хотелось мне в такой день появляться на улице грязным. Вот я уже в сенях. Толкнул дверь. Что такое? Нажал сильнее. Ничего не получилось. Возвратился назад. Только сейчас я заметил, что совершенно один в доме. Ну да, всё верно: мать с отцом на работе, сестры в деревне (я тоже был бы сейчас там, если бы перед самым отъездом не порезал ногу на пруду, когда купался). А бабушка Катя (мать отца) увела Зорьку в стадо на выгон. Она и закрыла дверь на ключ.

Все это пронеслось в моей голове, ничуть не заглушая самой главной мысли: "Как выбраться на улицу?" А жили мы на втором этаже. Я стоял у окна и смотрел вниз: "А может, попробовать с зонтом прыгнуть, как тогда зимой Женька с крыши? Хотя зонт у него прогнулся, но повезло: снег был глубокий. А сейчас лето. Не выйдет". И вдруг мой взгляд остановился на бревне, служившем опорой нашему довольно ветхому дому - такие стойки поддерживали его со всех сторон.

"А ведь до этого бревна из окна можно дотянуться", - подумал. По нему я и решил спуститься на землю.

"Подумаешь, высота. Нисколько не страшно. Что я, маленький что ли? Лето кончится - в школу буду уже ходить", - цепляясь за бревно, я спускался всё ниже. Наконец сандалии коснулись земли.

"Молодец, малыш! Не испугался", - первым одобряюще улыбнулось солнышко. И деревья в палисаднике, такие умытые и зеленые, приветливо тянулись ко мне ветвями. Душа моя пела. В этот миг я обнял бы всю землю от начала до конца, если б у меня были такие длинные руки.

... Неожиданно и как будто издалека над моей головой раздался знакомый бабушкин голос:

- Ах, варнак, ты этакий! Ни на минуту нельзя без присмотру оставить. Давеча наказывала: не ходи никуды без спросу. Вон чё выдумал! А упади, расшибись - было бы мне тогда от твоей матери. На-ка, получай!

И надо мной взвилась веревка, на которой бабушка обычно отводила буренку в стадо.

- Ишь ты, еще и вырядился! - приговаривая, продолжала она, - А ну,марш домой!

Но я как-то вырвался из ее крепких узловатых рук, вбежал в огород, сел на завалинку и горько заплакал. Нет-нет, вовсе не от боли, мне ни капельки не было больно, но тугой комок горечи застрял в горле. Я даже плакать не мог, получалось какое-то судорожное всхлипывание: "За что, бабушка? Что я сделал плохого? Неужели ты сама не заметила, какое сегодня красивое солнце?"

... А небо было голубое-голубое, почти такое же, как глаза у Таньки с первого этажа».

То солнечное июльское утро, на встречу с которым я вылез из окна двухэтажного дома, будто сейчас вижу наяву. Не стёрло его из памяти время. Это к людям, зданиям оно безжалостно. Время как бы придавливает их к земле. Вот и наш деревянный дом убавился на целый этаж: нижний из-за дряхлости убрал нынешний хозяин. Я провёл рукой по шершавому бревну. В ладонь заструилось тепло... Ладно, хоть таким ещё стоит наш старенький дом. А то ведь на его месте вообще могло остаться одно пепелище...

Это не Муська.

«Из детства мне навсегда запомнилась наша кошка Муська. Бело-серенькая, с черными крапинками на спинке, в снежно-пушистых носочках. Было в ней что-то интеллигентное. Иной раз ступит неосторожно в лужицу и такое изобразит на своей умной мордочке страдание, так забавно-брезгливо (вот чистюля!) потрясет мокрой лапкой - невозможно удержаться от хохота.

- Ишь ты, балерина какая! - смеётся мать.

А отец прозвал за это Муську Цыпой-Дрыпой. В нашей семье все любили Муську. И она чувствовала это внимание. Спала Муська чаще в детской комнате, свернувшись клубочком на кровати в ногах у меня или сестер. Проснешься зимним утром - холодно, за ночь печь остыла, а от Муськи тепло. Вылезать из-под одеяла не хочется. И до чего игривая была, непакостливая, толковая! Ужинали всегда вместе. Мы за стол, Муська рядышком на полу усаживается и хитро косится на отца. Знает, что её не забудут. Глянет на неё отец:

- Ну что, Муся, перекусить пора? Сейчас, один момент. Отломит кусочек хлеба, макнет его в суп и положит на краешек стола так, чтобы Муське его видно было.

- Бери! Твоя доля.

Муська, не сводя глаз с кусочка, облизывается, но с места не трогается.

- Ты чего, Муся? Сытая что ли? Ах. да... Я ведь забыл сигнал тебе дать.

Отец стучит согнутым пальцем по столу возле хлебной крошки. Тут уж Муську упрашивать не надо. Она привскакивает на задних лапках и передней смахивает крошку на пол. Это отец её так приучил. И она, умница, как-то быстро усвоила его дрессировку.

...Однажды бабушка ушла в магазин. Меня бы тоже дома не было: усвистал бы на улицу кататься на лыжах по угорам с друзьями, да мороз в этот день стоял такой трескучий - аж провода заиндевели. А дома тепло, уютно. Лежу я с книжкой на кровати (правда, за это меня мама ругала, но тогда-то я был один - сам себе хозяин), читаю. Увлекся. Книжка интересная попалась. Сказка Ершова о Коньке-Горбунке. Книгу эту - небольшого формата, голубые корочки, с картинками - будто и сейчас вижу перед собой.

Так вот, лежу, значит, почитываю. И вдруг из кухни выбегает Муська, садится передо мной, глаза широко-широко округлила, смотрит на меня и как-то странно взмыргивает. Я сначала не придал этому никакого значения. Да и от сказки никак не хотелось отрываться. А Муська убежала на кухню. Но через секунду-другую вернулась и опять уставилась на меня своими глазищами, продолжая взмыргивать. Смотрю, Муська снова порывается бежать на кухню, оглядывается на меня, словно зовет за собой. Такой взбудораженной мы её никогда не видели. «Что-то неладно», - подумал я. Отложил книгу и пошел за Муськой. Едва шагнул на кухню, сразу понял причину странного поведения кошки. Вернее, об этом я догадался после всего, что произошло. Раздумывать тогда было вовсе некогда, надо действовать. На угловом окне пылала занавеска. Загорелась она от спиральной электроплитки, стоящей на конторке возле окна. Это бабушка забыла её выключить. Сейчас не помню, что я тогда сделал в первую очередь: то ли сорвал занавеску и затоптал её, то ли выключил плитку, но пожар я потушил.

Когда пришли с работы отец с матерью, я рассказал о случившемся: и как Муська звала меня на кухню, и как я с огнем боролся. Родители похвалили меня за смелость и находчивость. Но больше всего добрых слов и лакомств досталось, конечно, нашей любимице Муське. И правильно! Ведь если бы не она, кто знает, чем бы могло всё это закончиться.

С той поры у Муськи появилась ещё одна кличка – «Пожарница».

Сейчас в доме № 56 по улице Чайникова не живут; окна заколочены ржавым железом. Безглазым, слепым стал дом... Навеки закрылись и глаза человека, который когда-то жил в этом доме и который очень много сделал для того, чтобы вернуть людям зрение. Речь идет об известнейшем всему миру хирурге-офтальмологе Святославе Николаевиче Федорове.

Геннадий Вешинин, февраль - июнь 2005 года, город Лысьва.